Докладчица

I

– Слушай, серьёзно говорю: когда читать будет – в глаза смотри, понял? В лицо! Коленки тут ни при чём!

– Я многоопытен, разберусь, – снисходительно улыбнулся Боря Мартов.

– Женские! Коленки! И юбка неприличная! – искушал Царегорский.

– Это же Басё! Нет, ты только послушай – Ба-сё! Это тебе не Маяк и тем более не «Левый марш», – усмехнулся Боря.

…Всё-таки здорово, что Валентина Анатольевна вняла просьбам самых светлых умов в десятом «А» классе и один из четырёх недельных часов литературы отдала под предмет с детским названием «чтение», около которого убористым почерком, в скобочках было приписано слово «внеклассное». Каждую неделю с докладом должен был выступать новый читарь, вдохновлённый своим, только ему одному вéдомым автором. Он, читатель этот, получал целых сорок минут на рассказ о писателе-кумире и выдачу сонным одноклассникам хрестоматийного материала. Ясно, что для прозы много ксерокса делать бессмысленно, поэтому урок интуитивно воспринимался как поэтическое внеклассное чтение. И сегодня на первом, пробном занятии эстафету начинали скромная отличница учёбы Маша Воронцова и её японский «хоккутворец».

– Уж я-то тебя знаю, Бориссия! – Царегорский ехидно сузил глаза. – На импортное поэтическое имя ты купился – это первое. Машка-то, ты глянь, вон как за лето похорошела – это второе. А третье – ты ж ей вроде как напарник по пятёркам. Да, именно сегодня она должна тебя зачаровать, не иначе!

– Не каркай! – поставил точку Боря, отвернувшись от белозубой улыбки соседа по парте.

Глупость какая – подумаешь, что Борька девятый год учения завершил отличником и стал в своём родном классе вторым пятёрочником после Машки! Боря, конечно, в судьбу верит – но вот знакам её точно не доверяет, ей-богу! Что же ему теперь – после каждого машкиного выступления западать на интеллект одноклассницы, способности которого он и так знает?

Борька вытащил из портфеля тонкую тетрадку для внеклассного чтения и принялся изучать полторы исписанные странички, где маленькие буковки, сиротливо прижимаясь к строчкам, ведали фамилии поэтов, с коими светлым умам ещё предстояло ознакомить своих соучеников. И Ахматова с Цветаевой, и Евтушенко с Бродским, и Сурков с Симоновым, и даже Петрарка с Байроном… Но вот Басё… – расширились борины зрачки – Басё ещё в жизни Мартова не было… И впрямь, а имя-то – заморское, восточно-мистическое!

За пару минут до начала урока в гудящий от тишины класс незаметно вплыла Машка – мечтательно, отчуждённо поглядывая поверх распластанных на партах голов однокашников – и так же незаметно причалила к своему месту и приземлилась на стул. К небольшой груди она прижимала шуршащую папку с обожаемым Басё, поглаживая пальцами обложку…

– Ну, уже заглядываешься? «Пришла пора, она влюбилась»! – Царегорский насмешливо процитировал Пушкина. – А скоро в ход коленки её пойдут!

– Дурак ты, Царь Егорский! Из-за докладов не влюбляются, – авторитетно бросил Боря.

Но сам всё деликатно следил за Машей.

II

Немногим позже появилась и Валентина Анатольевна, объявив начало дебютного внеклассного чтения. С предвкушающей улыбкой она призвала к доске докладчицу и во всеуслышание озвучила имя японского идеолога экзотических хокку. От неё-то Боря и узнал, что маменька окрестила Басё при рождении не иначе, как Киндзаку – это после он переименовал себя в Мацуо. С неожиданным трепетком он принялся смотреть на умную свою одноклассницу, на то, как эстетично вышла она из-за парты, как неслышно проследовала к доске, уложив на ладонях доклад. Какие тут коленки? Боря даже и не думал смотреть на её округлые, чуточку припухлые икры и на юбку – никакую и не вызывающую, самую обычную, аккурат до остреньких коленок. Он смотрел ей в рот – жаждал услышать и просветиться.

– Мацýо Басё, – едва не нараспев произнесла Маша, как-то забавно округляя губы на этом «у», – жил в 1644 – 1694 годах в Японии. Он, как разработчик… ну, как вдохновитель жанра хокку явился кумиром читателей ещё при жизни…

И что-то произошло. Интрига, которую заранее натягивал Царегорский, кажется, достигла своего предела и лопнула – где-то внутри Бори, где-то глубоко, под самыми рёбрами, да так, что он вспыхнул лицом, начал тяжело, точно после бега, дышать... Мартов чувствовал, как становится всё приятнее и приятнее ему слушать выступление о Басё, как всё естество его съёжилось в отчаянной и безуспешной попытке отторжения нового, неизведанного удовольствия.

Маша же, как ни в чём не бывало, продолжала ведать о японском любимце: зная, судя по всему, о мастере хокку немало и без этих листочков, она лишь изредка опускала глазки на доклад и, по своему обыкновению, с лёгкой улыбкой принималась поглядывать на одноклассников – на всех подряд, без разбору. Так как доклад её был достаточно длинным, а взглядом она долго ни на ком не задерживалась, то и в сторону Бори успела покоситься не один раз.

– Вот например, послушайте такой шедевр Басё, тоже один из самых известных: «На голой ветке / Ворон сидит одиноко. / Осенний вечер». – Раз покосилась. – Заметьте, здесь, как и в других его стихах, которые я читала, вновь сочетаются сиюминутное и вечное в одном природном пейзаже: ворон и вечер. Что интересно: в рамках двух образов и трёх строчек Мацýо творит цельный мир. – Два покосилась. – Но хокку и универсально, потому что осенний вечер и ворон на голой ветке – это те явления природы, которые знакомы и нам, русским читателям. – Три покосилась.

И этих трёх раз хватило. Боря как будто впервые разглядел Машу такой, какой ещё никогда её не видел, но, вероятно, хотел видеть. Что-то родное в ней ощущалось: нет, не просто она скромная отличница, что-то в ней за именем Басё скрывается… И паренёк всё внимательнее вглядывался в неё, точно пытался высмотреть эту непостижимую, волнующую изюминку…

Царегорский всё это время, почти не слушая Машку, внимательно наблюдал за бориными метаморфозами: сначала холодно-оценивающе, потом – недоверчиво, а в последнюю минуту – с испугом. Он схватился рукой за свои длинные волосы и принялся обречённо болтать головой и вполголоса заклинать: «Дурачина ты! Простофиля! Я же не этого хотел! Я же тебя огораживал!»

А тем временем ничего в классе не изменилось: Маша рассказывала о Басё, Валентина Анатольевна упоённо слушала, а одноклассники традиционно дремали.

III

И всё, перевернулась Борина жизнь. Все оставшиеся от урока тридцать минут, и на других уроках, и уроки после – всё стало не таким, как прежде. Не мог отныне Боря привычно-спокойно сидеть за партой, если в классе была Машенька Воронцова; ещё больше беспокоился, когда не сидела она тихо в классе в середине второго ряда.

Но и не только в школе, но и дома, и на улице, и даже в шахматной секции не оставляла его докладчица более, чем на два-три часа одного: вот возьмёт и вклинится в мысли, вспомнится, взглянет на него своим задумчивым, с небольшой грустинкой взором. И всякий раз, едва Боря принимался думать о ней, мозг начинал беситься от выполнения столь иррациональной операции и вымещал злобу на сердце, подавая ему жестокие команды: «Бейся! Трепещи! Тварь дрожащая!». И сердцу ничего не оставалось делать, кроме как послушно вздрагивать в такт крикам мозга.

Однако Боря всё-таки умудрялся жить и с такой патологией внутри. Учебники из портфеля сбрасывал в угол, в пыльную кучу, постель оставлял с утра специально для мамы незаправленной, посуду за собой не мыл – всё за компьютером, в Интернете сидел в поисках информации о Басё. Один раз даже выискал портрет поэта, где в полростра был изображён какой-то сухонькой мужичонка с усиками и непонятным ночным колпаком на голове. Изображение это Боря распечатал на ватмане и повесил над своей кроватью, а после, узнав знакомого японца на парочке книжных обложек, купил две антологии хокку и спрятал в сокровенный кладезь – в сервант, под хлипенький замочек.

IV

Чтение за чтением, поэт за поэтом, неделя за неделей – текла незаметно сырая осень, позвякивая оцинкованными наличниками, и продолжали светлые умы упоённо докладывать о любимых рифмотворцах под дождливый аккомпанемент. Очередь Бори Мартова как второго, диаметрально противоположного Машке отличника пришлась на последнее, майское внеклассное чтение в качестве принятого поощрения. Но и без него чтецов было так много, что только за два с половиной осенних месяца успели отчитаться одни лишь неформально одетые одноклассники с их гумилёвско-хлебниковским Серебряным веком и железным роком: вот где было предостаточно материала, чтобы выискать все «крутейшие психоделы» и «потрясающие эмоушнс». Слово доставалось даже Царегорскому, агрессивно цитировавшему футуриста Маяка; он тыкал костяшками в парту, пробудив близ сидевших одноклассников, и злобно косился на Борю: «Вам ли, любящим баб да блюда…»

Итак, осень почти что прошла, а Боря всё любил да любил Машеньку. Он, конечно, веры не терял, хотя и пробовал избавиться от этого наваждения, пытаясь флиртовать с девчонками через социальные сети, но то ли таланта клеить незнакомок у него не было, то ли девчонки попадались не те – словом, не торопился он отказываться от докладчицы.

Он думал о ней на уроках: нет-нет, да посмотрит разок-другой (чаще смотреть боялся – а ну как окружающие заметят?) на белое лицо её, усердно склонившееся над тетрадкой, на белые пальцы её, безо всяких колец окольцованные линиями бирюзовой пасты. Ручка подрагивала в них, выводя угловатые, прыгающие, неаккуратные – не такие, как она сама, буквы.

Однако иногда коситься на докладчицу мешали Боре даже не генетические задачи по биологии и не утомительные сечения параллелепипеда, а загораживающая Машу соседка по парте, Юлька Сумкина. Уж та действительно от Машки отличалась, как небо от земли: с тройки на четвёрку перебивалась, Басё патриотично не любила, спокойно за партой не сидела, а всё что-то ворчала. Сама маленькая, Юлька не хуже всякой справной дамы закрывала собой соседку, а кроме того, важно надувала щёки и периодически выпускала из них воздух со словами: «А ча? Басё – фигня, Хайям – прикольно!»

А иногда от любования отвлекал и Царегорский. Обречённо кусавший костяшки каждый момент, когда Боря вздумывал поглядеть на Машу, Царегорский искренне полагал, что Мартова соблазнили в первую очередь именно «прелестнейшие» отличницины коленки.

– Подкати к ней, завлеки её, ничего не подозревающую! – предложил он как-то Боре в конце ноября – тогда костяшки были им искусаны чуть ли не до крови. – Вот и будешь тискать её за коленки! Чего скромничаешь-то?

– Скромность – не порок, – сказал Боря как отрезал. – Скромность – добродетель.

И через этот принцип он упрямо не хотел переступать: скорее уж Машу разлюбит, чем вдруг перестанет быть тихоней. Ведь если Боря дерзко предложит ей встречаться, как же он тогда, наглец, будет скромной Машеньки достоин?

V

В какой-то момент Боря смог достичь своими чувствами какой-то планочки, когда, обуреваемого скопом этих чувств, выносило его из тесной квартирёнки и заставляло бродить меж луж промозглыми ноябрьскими вечерами. Словно в неудержимого «бога странствий» превратилась кроткая Машенька: Борька, как некогда Басё, всё путешествовал и путешествовал – выше Саранской заставы, правда, не поднимаясь. Японский поэт в духе истинного цыгана искал смерти в дороге – и задумчивого Борьку трижды чуть не сбривали легковушки.

А один раз он чуть было окончательно не угодил под гордость отечественного автопрома, перебегая дорогу на красный свет. «Притвора» даже коснулась краешком бампера дрожащих бориных коленок. Из открытого окна вылезло круглое откормленное лицо, козырьком «хулиганки» направленное в сторону незадачливого пешехода-камикадзе.

– Ну ты удила, а! – вслед за лицом из машины потянулось ещё более огромное тело. – Иди сюда, ять подзаборная! Э, куда ты, олень банный?

Боря уже второпях покидал место чуть было не случившегося ДТП, слыша, как ему в спину посылали такие проклятия, от которых бы утончённый Басё в гробу перевернулся.

…И лишь после километрового кросса, задыхаясь холодным воздухом, он остановился прямо где-то в самом сердце тёмных дворов. Увязнув в какой-то незаметной луже, Боря – как будто только сейчас осознал, что чудом остался жив – искренне обрадовался тому, что не оказался сбит столь сквернословным автолюбителем. «Всё, домой пора, – решил паренёк, – вон какая темь на улице, все лужи скоро соберу». Боря зачавкал по грязи, вспомнив отчего-то одно из хокку Басё – как раз на волнующую тему:

Что ж, не умер я…

Вот уж и конец пути –

Сумрак осенний.

VI

Иногда Боря спрашивал у себя: отчего же он, дурак окаянный, любит Машку Воронцову? Ведь правда, девять лет вместе проучились, кружились в вальсе в третьем классе, в седьмом обзывал её «ботанкой» – и никогда вроде не вызывала у него особых симпатий. Ну, иногда нравилась, да и то по настроению, ну, умная, спокойная, толковая одноклассница… И что с того? Таких не то, что в десятом «А» – во всех классах пруд пруди. А эта вот – на тебе: пришла после каникул, постройнела… И Басё она, оказывается, читает…

Да как же её можно было не любить? За такой доклад-то? Царегорский даже говорил, что Борька прямо-таки заболел, заразился чем-то от Маши сразу после её выступления на внеклассном чтении – заразился и ходит воспалённый.

Правильно, не спорил Боря, заболел он – Машиными глазами. Нет, это не просто глаза! Большие, въедливые, тёмно-карие, они были такими тёмными, что казались Боре маленькими чёрными дырами, в которые вот-вот втянет, двумя большими точками, взиравшими на него. Это были точки пересечения, точки соприкосновения её с Борей в те редкие моменты, когда она задерживалась на нём взглядом. И тогда худо становилось Мартову от его болезни – сразу от слабости подкашивались ноги, и температура поднималась: в школе-то по-декабрьски холодно, а ему ништяк.

Вот какие у неё точки зрения! Но, к бориному несчастию, не так часто, как хотелось бы, она удостаивала его вниманием – ведь для хозяйки этих глаз никаких перемен после прочтения доклада не произошло. Машино отношение к Борьке оставалось ровно таким, каким оно было и в девятом классе, и в восьмом классе, и все семь лет до этого. Всё так же улыбалась ему, всё так же интересовалась, как поживает его «Жив-Жур» в Интернете, всё так же помогала на диктантах по русскому и охотно списывала у него корни логарифмических уравнений. И только лишь! Даже не спросила ни разу: «Боря, а я тебе совершенно случайно не нравлюсь… немножко?»

И он бы ей ответил тогда, что «да, совершенно случайно нравишься!» И наконец-то пошла бы у них взаимность, и стали бы они вместе жить-поживать и т.д. и т.п.

Раза три-четыре – явно фортуна ухмыльнулась – Борьке удавалось занять опустевшее место Юльки Сумкиной около докладчицы и посидеть с ней на уроках литературы. Не только Боря радовался: Валентина Анатольевна тоже была довольна тем, что все отличники старались держаться вместе. Но и это счастье оказалось недолгим: на перемене после одного из таких уроков литературы внезапно появилась опоздавшая Юлька. Заметив на своём стуле Борю, уютно пристроившегося рядом с Машенькой, она выпучила от неожиданности маленькие круглые глазки, а щёки её вспучились, напоминая надутый капюшон воинственной кобры.

– Юля?.. – обратилась к ней озадаченная Машка.

Выждав для острастки пару секунд, Сумкина просверлила взглядом Борю, после чего выдохнула словесную атаку.

– Ну и юля? Мартов – хрень, а Машка – круто!

VII

В преддверии Нового года снега выпало всего ничего, а потому родители не заставляли Борьку заниматься расчищением тропки перед подъездом, когда у него начались каникулы. Это обстоятельство пошло на руку пареньку – встав с утра пораньше после бессонной ночи, он застелил кровать, смахнул пыль с книжной горки в углу и с головой ушёл в скитания, на этот раз повыше Саранской заставы, в центр. Все известные Боре «Нас-Читасы» были осмотрены уставшими, слезящимися глазами в течение нескольких часов. В результате образовался увесистый пакет дешёвых антологий и томов трёхстишной поэзии. С таким багажом он вернулся домой на троллейбусе, едва не уснув на плече у незнакомого гражданина.

Дома-то Боре уже было не до сна: не снимая куртки, он влетел к себе в комнату и вынул сокровенные книжки из пакета. Мягко затрещал переплёт, и вот Мартов вновь втянут в эту круговерть: Япония, Басё, хокку…

И в этой круговерти Боря – как сам Мацуо: сухонький, с ночным колпаком на голове – ходит по земле японской между фудзиям и цветущих сакур, а за ним толпы жадно внемлющих учеников. Где пройдёт Боря-Басё – там и памятник с начертанным на нём хокку, а в каком-нибудь городке – томно вздыхающая белолицая гейша в школьном кимоно, с карими глазами, и зовут её Ма Ша…

Когда паренёк умудрялся замечтаться – а происходило это всегда почему-то по ночам, в постели, – тогда всё внутри у него начинало неметь от радости: да вот же она, Маша, совсем близко, рукой до неё подать! В одном классе с ним учится, нормально к нему относится – да у такой пусть не легко, зато возможно внимания добиться! Нужно только день удачный по восточному гороскопу выбрать.

И так хорошо Боре становилось от этой мечты, что прямо среди ночи хотелось убежать из дома и смотреть, как играют блики луны на тонком снежном покрывале. И если бы не чутко спящая мама – ноги бы его дома не было. А так приходилось лежать в кровати и не спать всю зимнюю ночь, слыша, как сквозь потолок гулко покрякивал невидимый сосед-астматик.

Как стонет от ветра банан,

Как падают капли в кадку,

Я слышу всю ночь напролёт.

Именно так некогда писал Басё о бессоннице.

…Под бой курантов, в новогоднюю ночь Боря одним мучительным глотком осушил полфужера горько-кислого шампанского (больше мамка не налила) и, отсчитав одиннадцатый бой, загадал желание: пусть в Новом году, году Тигра, скажет ему таки Маша это долгожданное, хотя ещё и не спрошенное «Да!»

VIII

Спустя ещё пяток внеклассных чтений, к середине февраля успели выступить наиболее сонные борины одноклассники, которых из-под палки заставили накопать в «Ъ-монтовке» о местных поэтах-современниках: каждый из них сорок минут гундосил ностальгией по есенинским берёзкам. Правда, их впоследствии сменили урбанистические рифмы Блока, Хлебникова и Бурлюка. Здесь-то Царегорский оживился: маятник вновь качнулся в сторону Серебряного века.

– Было бы зашибенно, если бы опять кто-нибудь доклад про Маяка подготовил, – высказался он как-то по данному поводу на перемене перед очередным внеклассным чтением.

Боря, раскрыв тетрадку по этому предмету, начал скучающе изучать имена докладчиков и фамилии грядущих поэтов. Палец его, на мгновение задержавшись на «Воронцовой М.», быстро пополз вниз.

– Смотри-ка, Сумкина ещё с темой доклада не определилась, – заметил Борька, не уточняя, что и сам он пока не имеет представления о том, кого будет презентовать на своём выступлении, ибо это обещало стать завершающим сюрпризом годового цикла внеклассных чтений.

– Ну, нам бы хоть и эта мымра… – Царегорский отодвинул Борю локтём, чтобы не загораживал обзор на середину второго ряда. – Эй, Юльк! Давай про Маяка доклад готовь к восьмому апреля!

Юлька, смерив его оценивающим взглядом, дёрнула тонкими плечиками.

– А ча? Маяковский – ерунда, Царегорский – клёво!

Так вот на кого эта ворчунья запала!

__________

…Хорошо, спокойно было Боре в феврале: Машенька часто болела, в школе бывала редко, а если и бывала, то сидела с красными щёчками, обмотанная ворсистым шарфом. Какой-то она уже не той белолицей была, на которую Мартов любил коситься на уроках – да и коситься он уже побаивался: одноклассники, кажется, просыпались к весне и стали что-то замечать; благо, что в Машкино отсутствие необходимость поглядывать отпадала. В таком случае выручали Борю социальные сети: там докладчица всегда была красивой, всегда, как Джоконда, загадочно улыбающейся. Здесь, на фотографиях, она не была подвержена болезням и не знала, что Боря любуется ею; здесь она писала заметки, из которых следовало, что «если хочешь влюбиться – то влюбляйся в меня», поэтому «так тяжело смотреть на губы, которые хочется поцеловать».

– Да она что, издевается, что ли? – вскрикивал Боря всякий раз, когда видел подобные изменения на её страничке, однако социальную сеть не покидал и вновь хронически забывал мыть за собой посуду.

Один раз он наконец решил прервать традицию простого любования Машей: набравшись смелости, отправил ей сообщение, содержащее следующее хокку:

Первая любовь…

Тянутся уста к устам

Под луной.

В ответ на что Машенька ответила удивлённо: «Красивое! Это что-то неизвестное из Басё? :)» Конечно, это был не Басё, это был сам Боря. Но не в этом заключалось борино горе.

– У неё «горе от ума»: сама смышлёная девчонка, а меня в упор не видит, – хмуро произнёс Мартов как-то в начале марта. – Я ей хокку с намёками шлю – так она не понимает ни черта! Это ведь всё ты, Царегорский, сглазил меня! – неожиданно вспылил школьник. – Не заинтриговал бы ты меня машкиным докладом, не втюрился бы я!

– Хочешь сказать, промолчи я тогда, то тебя бы не подкупила эта новомодная японская волна или просто машкины коленки? Держи карман шире, – нарочито спокойно ответил ревнующий Царегорский и был совершенно прав.

IX

Весна пришла как-то неожиданно для Бори, врасплох застала его, так уютно ощущавшего себя за компьютером, около батареи, не на холодной улице. Когда дни удлинились, а за окном зазвучала жизнь, Боря даже испугался внезапности подступившего вплотную апреля, но вскоре попытался утешить себя двумя строчками Басё:

Даже для таких, как мы,

Видно, настаёт весна.

Но успокоения не было. В самом деле, как тут Борьке успокоиться, когда всем вдруг приспичило встречаться, заводить романы, гулять под ручку – даже Маше Воронцовой с Царегорским, – и только Мартов один-единственный оставался без пары?

И когда ведь они успели-то! Как будто Машка с Царегорским, сами толком ничего не понимая, в игру какую-то вздумали поиграть: домой вместе идти, за руки держаться… Они что, после уроков ходили самозабвенно на факультатив по физике? Или провокатор Царегорский её в суши-бар удосужился сводить? И Боре вдруг стало так больно, словно он проглотил что-то большое, металлическое, которое, не дойдя до желудка, застряло где-то на полпути и тупо уткнулось в лёгкие и сердце.

И тут Боря начал пить пиво. Украдкой беря по сотне или полсотни из папкиного кошелька, он бегал по вечерам в магазин за «Колосом» или «Кружкой», конспирировал алкоголь в чёрном пакете и запирался у себя в комнате, где открывал ещё не прочитанные томики японской поэзии и пил пиво до тех пор, пока родные русские буквы не превращались в чужеземные иероглифы. А потом прятал пустые бутылки и одноразовые стаканчики под кровать и ложился спать, возбуждая мамкины подозрения частыми визитами в туалет.

Недельки через две она всё же вторглась в его комнату, где унюхала пиво и нашла пыльную тару под кроватью, после чего, жутко переживая за пьяного сына, заставила его проглотить две таблетки активированного угля и даже разрешила ему прогулять на следующий день школу, правда, начав прятать папкин кошелёк более надёжно.

Тогда Борька от безысходности стал воровать отцовские сигареты. Вынимая по одной-две «Тройки» из пачки, паренёк до фильтра выкуривал их за прочтением антологий Басё. Он открывал форточку в спальне, выдыхавшую на улицу сигаретную серь и вдыхавшую весеннюю свежь; остатки запаха нейтрализовывал дезодорантом. Неизвестно, заметила ли мамка и это, но Боря вскоре перестал и курить, когда, уронив пепел на любимую книжку трёхстиший, умудрился прожечь в страницах глубокую дыру.

…Что-то немедленно рушилось, разваливалось вокруг Бори, и он был в смятении: а что же такое происходит без его ведома, у него за спиной? Просто так смотреть на Машку юноша больше не хотел, Интернет надоел – ведь прямо за окном, на лавочке сидели по вечерам пусть пьяные, зато влюблённые, воркующие парочки! Да и как Борька мог изменить своё положение, когда он даже ни разу не подумал, как к Маше клинья подбить?

X

– Затхло у тебя тут, Борьк, – пробурчала мама, вырвав из рук Мартова последнюю недочитанную антологию. – Давай отрывайся от дивана, окно хотя бы протри.

И ткнула ногой в тазик, полный намыленной воды; раскачавшись в тазу, пена плеснула прямо в сторону пыльной горки учебников. Боря опешил от такой неожиданности и уже потянулся было обратно за книжкой, но она уже исчезла за дверью вместе с грозным мамкиным силуэтом. А в тазике меж тем плавала какая-то серая тряпка, высунув на поверхность намыленную свою половину.

– Басё вам этого не простит, – тихо ругнулся Борька в сторону двери.

Он был так зол, что не замечал даже, как разговаривает сам с собой: с Машкой он так и не встречается, по биологии и химии у него за полугодие выходят четвёрки (плакало его звание отличника!), а к своему докладу по внеклассному чтению, что будет на следующей неделе, он даже и не думал готовиться. И всё это – под самый день рождения, который послезавтра и наступит.

Заранее плохи были подарки, но ещё хуже – то, что надо было сейчас протирать окно. Боря хмуро поднял с пола тазик и неожиданно поставил обратно – когда бросил случайный взгляд на полный новорождённой зелени дворик: аккурат в этот злосчастный момент проходили под окнами не одна, не две, а целых три парочки – все в обнимку, все хохочут, все даже не думают посмотреть на пятый борин этаж.

…Точно так же Машка проходила мимо него с Сумкиной или Царегорским под ручку и даже не спрашивала уже, как всё-таки поживает борькин «ЖЖ»…

И не слушалась тряпка бориных пальцев, только расплескала воды на подоконник и юркнула куда-то вниз. Услышав это, мамка прикрикнула из-за газовой плиты:

– Моешь, что ли?

Ещё злее стал Боря: двумя нервными движениями он отодвинул шпингалеты и распахнул окно, вдохнув тягучую смесь сирени и бензина. Паренёк неловко залез на подоконник и, схватившись руками за раму, с весёлой тошнотой посмотрел вниз: эх, как он сейчас полетит, да как сейчас не доживёт до семнадцати лет всем назло!..

Но сидя спрыгивать неудобно, и Борька выпрямился во весь рост и ткнулся затылком о раму. В голове его стрельнуло, и он судорожно качнулся назад, после чего, поскользнувшись на разлитой им самим же воде, рухнул вниз, угодив спиной прямо в тазик и разломав его. Пена так растеклась по всему полу, что плинтуса захлебнулись.

Боре было дико обидно, потому что в комнату его уже успела ворваться мать и, склонившись над ним, начала в сердцах обзывать недотёпой и криворучкой; он даже зажмурился от унижения. А ведь ему и жутко больно было: как спина ныла, как тяжело подняться! Да ещё и в пене этой – Господи, да как стрёмно-то и неловко! Только когда мамка малость поутихла, паренёк приоткрыл слезящиеся глаза и протянул руки к нависшему над ним ночному колпаку.

Странно, а мама вроде такой не носит… Борька натренированно проморгался, чтобы смахнуть слезинки с глаз и получше разглядеть худенькое мамино лицо с маленькой полоской усиков, под которым виднелись чёрные складки кимоно.

– Мама?! – ошарашенно спросил Боря, чувствуя, что здесь что-то не так. Отрицательный кивок. – Басё?!!

Утвердительный кивок. Басё озорнул глазками-точками. Такими родными показались Боре эти глазёнки, что захотелось устроить для гостя чайную церемонию, о которой Мартов имел самые смутные представления. Знание же японского языка как разговорного ограничивалось словами «банзай», «аригато» да ещё десятком общеизвестных терминов, что не способствовало контакту.

– Не ищи простых путей, чтобы покинуть дом, Боря, – тихо, как сквозь стенку промолвило лицо, висевшее сверху. Парнишка даже не сразу сообразил, что к нему обращаются по-русски. – Но ищи такие пути, чтобы возвращаться домой победителем!

И Боре казалось, что не он опрокинулся на тазик, а весь мир опрокинулся на него – настолько было непонятно, кто к кому в гости на какой свет пожаловал. Басё многообещающе подмигнул Мартову и сгинул – точно и не было потустороннего визитёра. И Боря снова счастливо оказался в родном подлунном мире.

– Я всё понял! Я исправлюсь! – просветлённо зашептал Боря. – Я завтра же освою искусство бонсай, займусь икебана и оригами, подамся в карате и обязательно поднимусь на Фудзияму!

И Боря стряхнул с себя постылый мыльный плен, лихо вскочил на ноги посреди комнаты и, воинственно приняв позу атакующего воина, с криком «Кия!» выбросил руки вперёд, кисти которых изображали кукиш отечественного производства.

– Не быть Машке твоей, Царегорский! Сумкину завлекай! Я напишу доклад про Басё… нет, про учеников Басё!

Так-то!

 Автор Алексей Иванов