История семи курсантов

Эту историю я услышал еще в советские времена. Ехал в командировку в Хабаровск. Дорога дальняя; под стук колёс мне её и поведал случайный попутчик. Он был начальником торговой базы в каком-то медвежьем углу; но не скрывал, что его нынешняя синекура – лишь бонус за «…службу в органах. Скоро на седьмой десяток пойду! Вот и дали подзаработать на старость», - комментировал он свой статус.

Вот его рассказ:

- Под Кенигсбергом меня шарахнуло так, что полгода в госпиталях провалялся. Для фронта уже не годился. Вот и послали меня на Дальний Восток охранять пленных япошек – их в то время там было видимо-невидимо.

Проблем у нас никаких с ними не было. Народ очень дисциплинированный. Скажешь - в огонь прыгать, он и прыгнет – лишь бы начальник приказал.

Мы с напарником водили на лесозаготовки бригаду человек в 40-50. Вместо толмача у нас был один японец – тоже пленный, но старый уже, лет под 60. Говорил, что еще в царские времена фирма его отца вела дела с Россией, и он подолгу жил во Владивостоке – вот и выучил русский язык. А когда пришла пора отправлять пленных япошат домой, этот старый самурай обратился к начальнику лагеря: говорит, что православный, боится, в дороге помрёт, и хочет исповедоваться у русского священника.

Надо сказать, что политика в отношении Японии в то время менялась. Наше руководство считало, что японцы злы на США за Хиросиму и Нагасаки, и смотрело на них почти как на союзников. Поэтому и с пленными велено было обращаться помягче.

Вызвал меня к себе начальник лагеря и велел отконворировать старого самурая к одному дедку. Тот жил на поселении еще с двадцатых годов – тогда много попов отправили в наши края, чтобы в центре не бедокурили.

Конечно, старого самурая можно было бы и одного отпустить – куда он в тайге денется? Сам в случае чего прибежит! Но начлаг меня предупредил: мол, хоть никто и не верит, что у японцев до войны в наших краях разведывательная сеть была, но кто знает? Вдруг япошка к попу не так просто просится? Не зевай – приглядывай!

И на самом деле: поп нас словно ждал. На меня даже не глянул, а к японцу совсем как в старые буржуйские времена обращается. Мол, чего вам угодно, сударь?

А япошка по стойке «смирно» встал, оправился и говорит, что, так и так, привела его большая нужда: может ли один русский священник снять проклятие другого русского священника?

Оказалось, что мой самурай участвовал еще в Цусимском бою. Был он в то время курсантом и плавал на какой-то учебной посудине. На второй день их послали добивать гибнущие русские корабли и спасать утопающих.

Вскоре они наткнулись на одну из таких развалин: кренясь от торпедной пробоины, старый крейсер медленно полз в сторону ближайшего берега.

- При нашем появлении люди с его борта стали бросаться в воду; офицеры бегали по палубе и стреляли в воздух из револьверов, - рассказывал старый японец священнику, объясняя свою странную просьбу. - Мы тоже спустили шлюпки, так как было ясно, что русский корабль вот-вот опрокинется.

Нас было семеро – все курсанты морского училища: шестеро на веслах и я – на руле. Почти сразу же подняли из воды нескольких русских матросов: они были злы и страшно ругались на собственных командиров, которые не дали им перед гибелью судна разграбить винный погреб. Обещали, что «вот кончится война», и они «покажут, кому надо».

Сильное течение быстро разносило спасающихся в разные стороны; мы подняли из воды еще двух или трёх моряков и решили возвращаться на «Садо Мару». Когда мы приблизились к месту гибели крейсера, заметили еще одного тонущего. Это был священник – из тех, которые в то время плавали на каждом русском корабле. Он отчаянно барахтался и размахивал руками; но тяжелая ряса тянула его на дно. К моему изумлению, русские матросы начали кричать ему оскорбления и пожелания гибели, а когда мы подошли к ним вплотную и я уже протянул руку, чтобы втащить его на шлюпку, один из русских вдруг выхватил у загребного весло, вырвал его из уключины и с силой ударил старика по черепу.

Все произошло настолько быстро, что мы не успели даже взяться за оружие; священник взмахнул руками и скрылся в окрашенной кровью пене, успев выкрикнуть напоследок проклятие, от которого даже разъяренные матросы сразу притихли. При моем знании русского языка я не смог его толком перевести; понял только, что нам предстоит гореть в огне также, как тонет в воде этот поп…

- Поначалу японцы не придали проклятию значения, - продолжил рассказ мой попутчик. – В должные сроки они были произведены в офицеры. А тот из них, у которого матрос вырвал весло, чтобы убить священника, даже получил почётное назначение: заместителем командира кормовой башни главного калибра на флагманский броненосец японского флота «Микаса». И надо же: всего через две недели после заключения Портсмутского мира «Микаса» взорвался! Причем рванула именно кормовая башня. Погибло около 600 человек, в том числе и молоденький мичман, спасавший русских морячков в Корейском проливе.

Мало того, через два с половиной года взлетел на воздух еще один японский корабль – крейсер «Мацусима». И на нем служил один из тех бывших курсантиков, на которых пало проклятие русского попа. И вот ведь какое дело: до «Микасы» и «Мацусимы» ни на одном из японских кораблей никогда еще не было внутренних взрывов!

Но лишь после того, как на рейде Йокосуки взорвался броненосный крейсер «Цукуба», до  япошек стало доходить, что дело не просто: взрыв на этот раз произошел в носовой башне главного калибра, которой командовал еще один гребец с шлюпки, не спасшей русского священника!

Точку поставил взрыв на первом японском дредноуте «Ковачи». Троих уцелевших курсантов всеми правдами и неправдами списали с боевых кораблей и отправили на берег, причем подальше от всяких снарядов и зарядов. Мой лагерный знакомец в течение 20 лет преподавал в морском училище строевую подготовку и владение холодным оружием. Причем нельзя сказать, что японцы не пытались разобраться в причинах взрывов на своих кораблях. Удалось установить лишь, что ни одной диверсии не было. Проникновение диверсантов на японские корабли исключалось; кроме того, не было обнаружено следов подрывного устройства, ни в одном из случаев никто не слышал предварительного взрыва адской машинки, инициирующего подрыв корабельного боезапаса. Получалась натуральная мистика: порох в крюйт-камерах судов, на которых служили товарищи моего лагерного подопечного, как бы возгорался сам собой, вознося в небо и огромные корабли, и сотни человеческих душ!

После того, как Япония вступила в войну с Америкой, флоту понадобились офицеры. История о русском попе и семи курсантах к тому времени уже подзабылась, и мой самурай и оба его уцелевших приятеля вновь оказались на активной службе. И это не замедлило сказаться на потерях микадского флота. В мае 1942-го взорвались кормовые башни на линкоре «Хиуга». Хотя никто не погиб и повреждения корабля были не слишком сильные, на следующий день вестовой нашел одного из офицеров в своей каюте с распоротым животом. Бывший курсант, решив, что взрыв – следствие наложенного на него проклятия, сделал себе харакири.

В 43-м году взлетел на воздух «Муцу» - один из самых мощных японских линкоров. Из семи курсантов, бывших в спасательной шлюпке на следующий день после Цусимскго сражения, в живых остался только один.

- Я понимал, что мне также надлежит совершить харакири и прервать таким образом цепь трагиечксих случайностей. Но бессмысленная смерть в то время, как весь народ изнемогает в борьбе с варварами, претила мне. Кроме того, мне пришла в голову мысль, что другой православный священник сможет снять проклятие, наложенное тогда, в Цусимском проливе.

В старинном портовом городе Нагасаки проживало немало христиан. Обстоятельства моей службы были таковы, что только в августе 1945 г. мне удалось получить краткосрочный отпуск, и я немедленно вылетел транспортным самолетом в Нагасаки в надежде найти среди тамошних верующих православного священника.

Мы были еще довольно далеко от города, когда пилотов нашего самолета ослепила яркая вспышка, и все мы увидели поднимающееся к небу громадное грибовидное облако. Нагасаки больше не существовало. Вместе с ним рухнули все мои надежды на избавление от проклятия.

Ища смерти, я перевелся в морскую пехоту. В Корее попал в плен. Может, это судьба?.. – во время всего рассказа старого японца попик, к которому мы пожаловали, был абсолютно невозмутим. После завершения самурайской исповеди он вполне буднично пробормотал, что «Господь покарал грешных и теперича проклятье можно и снять», мол, всего-то и дел, что сходить ему в соседнюю комнату и надеть парадную рясу.

- Ты что же, все эти японские названия так – влёт – и запомнил: «Мацусима», «Микаса»? – недоверчиво спросил я рассказчика.

- Зачем «запомнил»? Мне же следить за ними было велено! Я все, слово в слово, в блокнотик записывал. А потом, когда выбился в чины и у меня появились возможности, я всю эту историю до последнего словца проверил. И всё совпало! Название кораблей, места гибели, даты!

- И что же? Снял поп заклятие?

- А вот этого сказать не могу. Едва священник вышел переодеться, мой японец сразу как-то напрягся. Лицо его посерело и по щекам текли крупные капли пота; глаза стали тусклыми и замерли на одной точке. Так часто бывает со смертельно раненными – чего-чего, а этого я на фронте насмотрелся.

Но через минуту дверь распахнулась, и на пороге стоял наш попик в порыжелой рясе и побитой молью скуфейке на голове; за ним желтовато светился в пламени свечей ряд икон.

- Иди сюда, - сказал он японцу. Я с самого начала подозревал, что поп слегка навеселе: к вечеру в наших краях – заурядное дело! И только японец двинулся к нему, он слегка качнулся, пламя свечи в его руках коснулось свисающей в дверном проёме шторы, и та вспыхнула.

Огонь распространился моментально; через секунду дым валил уже от старых дощатых стен; горели занавески. Я сорвал с себя шинель и стал хлестать ею по языкам пламени, но огонь не унимался. Пожар разгорался так быстро, словно всё вокруг было пропитано керосином.

Чувствуя, что пламень уже охватывает меня, я метнулся к двери и выскочил наружу. Последнее, что увидел, - это то, что старый японец с невозмутимым лицом входит в охваченную огнем комнату с иконами.

Через полминуты все было кончено: над избёнкой «вольнопоселенца» вдруг поднялся огненный столб, будто в подвале взорвался пороховой склад, а когда он опал, от жилища остались только головни и черная яма среди них.

- Трупы обоих потом, конечно, не нашли?

- Почему? Приезжал следователь, всё обнаружил: и того, и другого. Обуглились, конечно, но узнать можно вполне…

- Странно, - пробормотал я после минутного молчания: - У нас сколько «ИмператицаМария» взорвалась, а до сих пор шум не унимается: сама взорвалась? Или немцы подорвали? А них целый флот погиб, а они – ни гу-гу.

- Азиаты! – коротко бросил мой попутчик. – У них фатализм в крови. Мол, что судьба даёт, то и должно быть, и нечего нюни разводить!

- Но ведь корабли у них больше не взрываются.

- Не взрываются, - подтвердил собеседник, разливая по стаканам остатки коньяку. – Но какой у них сейчас флот?