Нет повести печальнее на свете, чем о любви ботана к профурсете, или Париж слезам не верит

         -  Bonjour, mesdames et messieurs! Je m’apelle Napoleon Bonapart! Je sui l’empereur de France, - примерно в таком стиле обратился 30 августа т.г. к присутствующем на очередном заседании пензенского Интеллектуального парка кандидат педагогических наук, филолог, специалист по риторике и этикету, доцент МНЭПУ С.А.Глотов, водрузив в подтверждение своих слов на голову черную треуголку. Конечно, это не было заявкой на одноместную палату, но умелым риторическим приемом, сразу захватывающим и приковывающим внимание аудитории к теме заседания - лекции «История одной любви. Наполеон и Жозефина. Анализ взаимоотношений в культурно-историческом контексте». А иначе начинать эту лекцию, видимо, было и нельзя! Уж слишком неординарная, не вписывающаяся в круг привычных представлений о том, о чем надо говорить, когда речь заходит о Наполеоне, была избрана ньюсмейкером Интелпарка тема!

Действительно, мы привыкли воспринимать Наполеона и как величайшего полководца всех времен и народов, и как гениального государственного деятеля и законодателя, по составленному которым Кодексу живут, по сути, почти все народы мира, и как сильного ученого, великолепного математика. Но образ героя-любовника, а уж, тем более, - супер-мачо с ним как-то не вяжется. Не случайно большинство жизнеописателей императора французов либо предпочитали обходить стороной чувственную, интимную сторону его жизни, либо представлять его как человека, в общем-то, асексуального, одного из тех, для которых основный инстинкт и связные с ним функции стоят на десятом или даже двадцатом месте, занимая подчиненное положение по отношению к более важным, определяющим, значимым для данного типа личности задачам.

И тем большая честь и хвала, респект и уважение ученому, который не только нашел смелость избрать темой своего доклада и исследования столь неблагодарную, по крайней мере, на первый взгляд, почву, но и сумел, благодаря своему таланту лектора, личному обаянию удерживать на этой почве в течение двух с половиной часов внимание довольно взыскательной аудитории!

Гип-гип-ура Сергею Александровичу!

Да и кто мы такие, чтобы судить о любви другого человека? Ведь нет на свете ничего более индивидуального, несопоставимого, несоизмеримого, непостижимого, чем любовь! Как, по какому критерию ее мерять?

Если взять для примера двух ближайших сподвижников Наполеона – Талейрана и Фуше – то первый из них, будучи хромоногим коротышкой с лицом мопса, пользовался чрезвычайной популярностью у женщин, напропалую волочился за юбками и переспал с невероятным количеством своих современниц. Второй – мужчина сравнительно высокого роста, стройный, с правильными чертами лица - всю жизнь был верен в то беспутное время своей супруге – невзрачной женщине, от которой прижил множество детей и с именем которой отошел в мир иной. Кто из них лучший любовник? Чья страсть была сильнее? Кто из них больший мачо? Кто из них двоих был более счастлив? Ни понять, ни тем более измерить это не возможно.

Хотя, если бы можно было придумать некую классификацию любви, то случай Наполеона и Жозефины явно подошел бы под формулу, или классификационный раздел: «Примерный мальчик – скверная девочка». Такое «резюме» напрашивается даже при заслушивании изрядно романтизированного доклада Сергея Александровича. Конечно, обозначения «примерный» и «скверная» здесь чисто классификационные, обозначающие некие типы личности, в реальных поступках которых может не оказаться ничего особо примерного или ничего особо скверного.

Действительно, кто такой Наполеон Бонапарт? Мальчик из очень приличной провинциальной семьи с прекрасными задатками к научной работе. Лучший ученик сельской школы, один из выдающихся математиков своего времени. До весьма зрелых по тем временам лет жил в провинциальном захолустье под крылом строгой матери, не ведая соблазнов и искусов света. Да и потом - переселился в казарму какого-то заурядного артиллерийского полка. Жил на нищенское лейтенантское жалование, писал в свободное от службы время трактаты по баллистике и сочинения о свободе, равенстве, братстве, надеясь таким наивным способом привлечь к своей незаурядности внимание всякого рода дантонов и робеспьеров развёртывающейся Великой революции. Если бы в декабре 1793г. в окрестностях Тулона нашелся хоть чуточку более яркий, авантажный офицер, умеющий расставлять пушки на позициях, Наполеону ничего не светило бы, кроме служивого прозябания до пенсии в той самой казарме, в которой он сочинял свои никому тогда ненужные трактаты.

Но Тулон вознес его в Париж, и там примерный мальчик встречается с другой «лимитой», прибывшей покорять «столицу мира» из еще более захолустного захолустья – с колониального острова Мартиника - (чем не сценарий для кассового блокбастера «Париж  слезам не верит»?). С вдовой недавно казненного генерала Богарнэ. С искусительной особой, за плечами которой брак и куча побочных связей, а в жизненном багаже - почти что гипнотически-подсознательное, построенное на идущем от животного начала в человеке искусство манипулирования мужчинами; плюс к тому, возможно, - сотрудничество с полицией в качестве «подсадной утки» в камерах Консьержери, потом - агента, приставленного Директорией для наблюдения за молодым честолюбивым генералом…

Вдвоем они пойдут к обладанию Вселенной и достигнут самых невероятных вершин.

Вообще говоря, отношения по типу «примерный мальчик – скверная девочка» очень распространены, особенно, в среде незаурядных личностей. Вспомним хотя бы развивавшийся параллельно роман адмирала Нельсона с леди Гамильтон. Отношения внутри таких пар зачастую (и в случае Наполеона с Жозефиной это весьма наглядно) мучительны, изматывающи, нередко унизительны для мужчины,  по всем обывательским понятиям для него невыгодны. И, тем не менее, не только становятся фоном успеха вовлеченных в такие отношения мужчин, но, вполне возможно, и фактором их успеха!

Во всяком случае, эти отношения почти всегда оставляют ощущение чего-то светлого и яркого, нужного и достойного восхищения – возможно, просто потому, что противостоят серой обывательской морали.

По поводу морали…

Главный вопрос буржуазной революции – это вопрос о том, кто сумеет утилизовать энергию масс, высвобожденную ликвидацией тоталитарного режима (монархического, теократического, партократического, просто этатического) на благо победившего класса. То бишь мещанства, обывательщины. Ведь «буржуазия» в буквальном переводе с французского и означает: «мещанство». По отношению к революции - это та публика, которая успела в ходе переворота хапнуть чего-то своего (легализовать бизнес, ранее запретный или полузапретный; отобрать право распоряжения государственной (королевской, феодальной) собственностью у неэффективных менеджеров предыдущей формации, выдавая себя за более эффективных менеджеров; просто присвоить собственность или какие-то полномочия – в общем-то, никому из соотечественников-современников разжёвывать такие моменты не надо!), вошла во вкус и теперь хочет хапнуть чего-нибудь чужого. Желательно, за рубежом, так как в своей стране после обывательской революции хапать уже нечего. И утилизовать для этого хапка высвобожденную энергию масс, чтобы их руками грести чужое добро и отвлекать внимание этих масс от уже нахапанного на первом этапе, а то, не дай бог, будут требовать передела хапнутого. Придется пушки ставить на улицах и палить по толпе картечью – не самое гигиеничное занятие. Пусть лучше население предается такому экстриму где-нибудь подальше, в поле, под разноцветными флагами и под управлением квалифицированных специалистов по организации больших групп людей для взаимного смертоубийства.

И едва только обозначается успех первого хапка, хапнувшее мещанство начинает искать такого «квалифицированного специалиста», который и пушки при случае на улицы выкатит, и энергию масс утилизует на хапки собственности зарубежных мещан в пользу мещан своих.

Каждый народ и каждая революция имеет таких утильщиков. У англичан – Кромвель. Сравнительно посредственная личность, с которой англичанам хапнуть по-крупному не удалось и пришлось переквалифицироваться в капиталистов-производственников, в мастерскую мира. У французов – Бонапарт. У немцев, очевидно, Гитлер. У итальянцев – то ли Савонарола, то ли Муссолини, то ли оба вместе, но в разное время. Впрочем, список можно продолжать практически до бесконечности.

С этой точки зрения, а точнее, с точки зрения исследования на тему «История одной любви. Наполеон и Жозефина. Анализ взаимоотношений в культурно-историческом контексте» интересно было бы сравнить, по каким личностным параметрам разные народы отбирают утильщиков своих революций. Как взаимоотношения «лирического героя» с женщинами проецируются на выбор нацией того человека, которому народ отдает в руки свою судьбу – пусть на короткое время, на какой-то критический период? Что, скажем, общего у «примерного мальчика» Наполеона и «богемного апаша» Гитлера? И в чем они рознятся? В том числе по отношению к противоположному полу? Ведь это отношение, в конце концов, одна из основ сущности мужчины!

И как проявляется эта разница впоследствии в судьбе народов? Не из-за этой ли разницы в характерах «спасителей отечества», скажем, во Франции мещанский патриотизм обращается всего лишь в шовинизм, а в Германии – в нацизм? Не потому ли эпоха Наполеона оставила в наследство Франции и миру гражданский Кодекс, а годы гитлеризма – газовые камеры?

Почему бы не предоставить для обсуждения этой животрепетной темы страницы сайта nevstol всем русскоязычным интеллеетуалам?

Что же касается любви, то в связи Наполеона и Жозефины все же есть нечто мистическое. Дело в том, что он был невероятным везунчиком. Десятки раз шел на верную смерть, но гибли те, кто мог бы с большими шансами стать вместо него первыми консулами, императорами и т.д. Чудесным образом избегал покушений, во время своих морских экспедиций – встреч с английским флотом, которые наверняка стали бы для него и его сил роковыми. Ему невероятно долго и часто везло. Но стоило ему развестись с Жозефиной ради конъюнктурного брака с дочкой австрийского императора, и счастье отвернулось от него. Его военный гений по-прежнему приносил победы, но они уже не были столь блистательными, красивыми и яркими, как Арколь, Лоди, Маренго, Аустерлиц. В его успехах появилось что-то натужное. А потом победы пошли вперемежку с поражениями, а поражения все чаще стали обращаться в катастрофы: Березина, Лейпциг, Ватерлоо…

Похоже на то, что как раз эта мучительная, не равная, внешне бесплодная и унизительная (по мещанским понятиям) любовь была тем дыханием, которое вселяло в оболочки, в гомункулусы его математически выверенных действий божественное вдохновение гениальности…

Павел Курень